Видно, дьявол тебя целовал
В красный рот, тихо плавясь от зноя.
И лица беспокойный овал
Гладил бархатной черной рукою.
Э. Шклярский.
Захария Гутти был великим поэтом. И великим мучеником. Если бы спросили любого из того мира, что окружал Гутти со всех сторон, кто вызывает у них наивысшее восхищение и наивысшее сочувствие одновременно, не колеблясь назвали бы Гутти. В этом странном человеке воплотилась гениальность и обреченность одновременно. Или, если угодно, гениальность обреченности. Стихи его читали так, словно приникнув к сладостному источнику. Кровавому и прекрасному. Всем, кто на Земле интересовался поэзией как таковой или же романтическими переживаниями отдельно от творчества, было известно об обстоятельствах жизни поэта и трагической истории его любви. Для тех же, кого не интересовали и никогда не интересуют сентиментальные бредни, Захария Гутти служил синонимом бесполезно растраченной жизни.
Алиса узнала о Гутти благодаря случаю. Всякий, кто знал Алису поверхностно, мог бы в душе посетовать на ее излишнюю рассудительность и, порой, даже некоторую отстраненность. Но это явилось бы ошибочным взглядом. Конечно, трудно было представить себе Алису, рыдающую над стихотворной строкой, однако тот живой отклик, который вызывали у нее чужие страдания порой заставлял девочку проводить недели с тяжелым внутренним осадком, пока он не смывался яркими впечатлениями от ее немного сумасшедшей жизни, мчащейся словно локомотив под горку без тормозов.
Алису удивила строчка рецензии, бросившаяся ей в глаза со страницы стихотворного сборника, лежавшего на столе ее матери. Фраза "великий страдалец Нового времени" резанула своей необычностью именно потому, что была применена к современнику Алисы. В первый момент Алиса решила, что рецензия ругательная, и фраза использована в ироническом смысле. Но прочитав абзац, Алиса поняла, что упустила из виду какую-то важную историю, произошедшую недавно или даже происходящую сейчас. А ничто так не радовало сердце Алисы, как необычные истории.
Здраво рассудив, что уж коли ее мать читает эти стихи, то ей наверняка известны все обстоятельства дела, Алиса решила умерить свое любопытство до вечера, когда мать обычно возвращалась домой с работы. Использовать сухие выжимки информации компьютера Алиса не очень-то любила. Особенно тогда, когда ее любопытство было по-настоящему возбуждено, и она жаждала подробностей. Тех особых подробностей, нюансов личного отношения, которые вносит любой устный рассказчик, независимо от своего таланта говорить.
На лице матери после своего вопроса Алиса увидела смешанные чувства, результирующей которых было отсутствие желания говорить хоть что-то на данную тему. Алиса прекрасно знала, что ее настойчивость может побудить мать начать рассказ, но так же хорошо она поняла, что этим она причинит ей боль. Поэтому она сделала вид, что ее вопрос был случаен, и что она не придает ему большого значения. Однако на самом деле любопытство ее разгорелось нешуточным пожаром.
Поразмыслив у себя в комнате, Алиса пришла к выводу, что ей стоит спросить о Гутти у их учителя литературы в школе. Пожалуй, он мог знать о нем даже побольше матери. Пока же Алиса взяла книжку стихов и, забравшись с ногами на диван, стала поглощать невероятную поэзию Гутти страницу за страницей.
Он писал короткими, резкими стихотворениями со странным, неровным ритмом, то тянущимся, то рваным, и каждая строка была насыщена ощущением сладкой обреченности, напоминающей привкус крови. Страдание воспевалось наравне с любовью, сплетаясь с ней в какой-то дикий комок из непонятных намеков, приоткрывающих, казалось, полог никому не ведомой тайны. При этом Гутти вовсе не прилагал усилий к тому, чтобы разнообразить или украсить собственный слог. Все его стихи были на удивление похожи и на удивление же завлекательны этой своей похожестью. Когда Алиса перевернула последнюю страницу, она ощутила приступ душевной боли, связанной со стремлением продолжать, продолжать во что бы то ни стало глотать волшебные и, вместе с тем, ужасающие строки еще и еще. Сейчас она, не в состоянии отойти от полученного впечатления, пыталась представить себе этого человека, который заставил ее забыть себя, других, забыть время, жить только в пространстве своих чувств, не желая более ничего иного, кроме унылой музыки стихов Гутти.
Часы показывали половину первого, и Алиса просто не могла понять, как ее до сих пор не отправили в постель. Она вышла на кухню и уткнулась в молчаливый взгляд матери. Она вдруг с ужасом поняла, что и мать, и другие домашние не раз заглядывали к ней в комнату и, наверное, даже что-то пытались у нее спрашивать. Такое случилось с ней в первый раз. Она, в общем-то, всегда недолюбливала стихи.
Мать отвернулась к окну и сделала вид, что настраивает кухонную автоматику. Алиса ждала от нее упрека, но так и не дождалась. "Наверное, она ждет моих слов", - подумала Алиса, но не было сейчас на свете ничего, что могло бы в данный момент заставить ее сказать хоть слово. Она опасалась, что если попытается, то вместо слов выскочат только рыдания.
Алиса не могла представить себе, что же настолько сильное заставляет ее мать молчать тогда, когда она вся переполнена желанием обрушить на Алису всю свою озабоченность, которая буквально просвечивала сквозь ее кожу. Какова же тема, что мать предпочитает о ней молчать даже тогда, когда опасается за свою дочь?
Как ни странно, но заснула Алиса практически сразу. Ее юное тело взяло верх над возбужденной душой и отправило ее в мир без сновидений, в короткий отрезок жизни, состоящий из ничего. Когда Алиса проснулась на следующее утро, впечатления от прочитанных стихов несколько потускнели, как будто это вообще был странный, тягостный, но яркий сон. Улыбка вновь цвела на ее мягких губах, как лилия среди лепестков роз.
Учитель литературы был высоким, сутулым человеком за сорок с аккуратной прической и смешными усами. Больше он походил на физика, особенно, когда изучал что-то, низко склонившись над своим автоблокнотом. И если бы не древние фолианты, которыми вечно был завален весь его небольшой стол, можно было принять его за человека, далекого от отвлеченного творчества. Но только до тех пор, пока он не начинал говорить.
На вопрос о Гутти учитель улыбнулся сквозь усы несколько многозначительной улыбкой. Его вид говорил, что девочка где-то у взрослых схватила обрывок информации, и теперь ее мучает простое любопытство. Он сразу же посоветовал Алисе покамест взяться за более простых для постижения современников.
Алиса прекрасно его поняла. Но весь опыт его общения с Алисой в рамках школьных занятий убеждал ее, что этот человек далек от того, чтобы считать своих учеников несмышлеными существами. Надо только показать ему, что ее интерес - не пустое любопытство.
"Я читала его", - сказала Алиса. Когда учитель поинтересовался, что именно, она назвала заглавие сборника.
"Неплохо для начала", - ответил он и снова улыбнулся, на этот раз уже одобряюще, и Алиса поняла, что их вкусы совпали, а значит, разговор получится.
Однако вместо слов учитель чиркнул Алисе пару названий, смысл которых заставил Алису внутренне содрогнуться. Она поняла, что это другие сборники стихов Гутти.
"Чтобы проникнуть глубже, тебе следует прочитать вот это, - пояснил учитель, склонив голову, - пока ты только впитала оболочку его творчества. Только внешний абрис, возможно, весьма притягательный, но дающий лишь общую картину. По-настоящему, глубину стихов Гутти раскрывают вот эти книги. В них более обширные, более протяженные стихотворения. И одна поэма - вершина творчества Гутти, по его же собственным словам. Впрочем, большинство критиков сходится на том же. Попробуй прочитать это. Ты обнаружишь, что у тебя не получится сделать это так, как в первый раз. Ты уже не сможешь запоем проглотить книгу, не замечая ее. Придется потрудиться и, возможно, тебе этот труд будет не по силам, ввиду юности твоих лет. Как только тебе станет совершенно непереносима его боль, закрой книгу и отложи ее на потом. Я не сторонник запрещать или скрывать что-либо от своих учеников, но всё же следует быть поосторожней с этим кровавым вулканом".
Алиса так и не услышала истории, но она поняла, что ей хотели сказать. Ей было дано испытание. Если она с успехом минует его, она сможет быть готова и к дальнейшему. Но Алиса была сейчас благодарна и за это. В ее душе разгорелось страстное желание вновь погрузиться в мир Гутти без просвета и надежды, в багровые волны его приливов и отливов. И любопытство уже больше не имело такого значения.
Дома она по абонементу отца вытянула из Всемирной библиотеки названия, данные ей учителем. Потом она жадно смотрела, как принтер быстро оформляет стандартные пластикаты в традиционную книжную форму, принятую среди людей уже так давно, и переходящую из поколения в поколение, как старая пословица. Взяв книгу в руки, Алиса осторожно гладила подушечками пальцев еще теплую поверхность тончайшего пластика, внутри которого словно плавали буквы цвета запекшейся крови.
В этот вечер Алиса первый раз за последние три месяца даже не притронулась к школьным заданиям. Она села за стол, разложив вокруг учебные материалы для отвода глаз. Ей не хотелось, чтобы домашние, и, в первую очередь, домроботник, мучили ее ненужными вопросами.
Эти стихи действительно отличались от вчерашних. Так, как отличается первый крепкий порыв приближающейся бури от самой бури, бушующей со всей своей яростной силой. На этот раз багровые волны не давали Алисе даже приподнять голову над поверхностью океана страданий. Душа Алисы следовала указанным ей путем, захваченная волшебными строками, не в силах препятствовать их притягательной силе. Ведомая путями разнообразных чувств, среди которых преобладала ужасная, обреченная любовь. Мысли совсем покинули Алису. Наверное, она не отдавала себе отчет в том, что просто не понимает умом каких-то вещей, написанных Гутти, потому что еще никогда не испытывала их, даже не подозревала о них. Она не знала способов защиты от того, что по-настоящему завладеет ею только годы спустя. Беззащитность перед лавиной странных эмоций и незнакомых чувств только способствовала более глубокому проникновению их в ее душу. Так, как будто Гутти пустил в нее причудливых, невероятных зверей, терзающих ее совершенно безнаказанно, ведь хозяйка только завороженная в ужасе глядела на них, не имея ни сил, ни знаний, как прогнать пришельцев, хотя бы на время.
Алиса оторвала глаза от страницы, когда ей показалось, что лист заливается стекающей сверху кровью. Только когда ужас окончательно заполнил ее сердце, она вырвалась из липких объятий стихов и поняла, что принятое ею за кровь была всего лишь тень ее отца, упавшая на лист.
- Алиса? - промолвил он тихо.
- А? - отозвалась она и пролепетала еще несколько слов по-итальянски. С полуоткрытым ртом и пылающими щеками она смотрела на отца совершенно чужим, потерянным взглядом, не в силах найти в голове каких бы то ни было слов. На миг ей показалось, что она полностью забыла русский язык.
- Что с тобой? Мама говорит┘
- Я┘ Я занималась! По литературе┘ Нам задали, - похожие на карканье ворона слова вырвались помимо ее воли, Алиса могла в этом поклясться. Секунду назад она и не думала лгать отцу.
- Ты так зачиталась. Я два раза тебя звал - ты ничего не слышала. Это уже второй день, Алиса. Что тебя так увлекло?
- Гутти, - тихо ответила Алиса, не зная, какой реакции ожидать, - ты читал его?
- Нет, - покачал головой отец, и Алиса вдруг почувствовала сильное облегчение, так, словно ее чуть не уличили в чем-то постыдном.
- Пожалуйста, не забывай об ужине и сне, - с насмешливо-мягкой улыбкой проговорил отец, - мама за тебя тревожится.
- Да, я знаю, - кивнула Алиса, - скажи ей, чтобы она не волновалась. Это всего лишь стихи.
"Всего лишь стихи"! Когда дверь за отцом закрылась, Алиса ощутила, как краска стыда заливает ее лицо. Откуда в ней взялось вдруг столько изворотливости? Тонкий намек ничего не подозревающему отцу, что стихи - не самое любимое Алисино чтение. Впрочем, стоило ей опустить голову и поймать оборванную ниточку стихотворной строки, как эта маленькая проблема перестала для нее существовать. Ею овладели чувства гораздо более сильные, жгучие и ранее запретные из-за своей отталкивающей анатомии, словно обнаженные внутренности.
На этот раз в одиннадцать вечера домашний робот прервал ее плавание по волнам своих эмоций и отправил спать - совершенно потерянную и почти разорвавшую свою связь с привычным миром, бывшую до этого момента такой прочной. Сновидения вновь не тревожили ее голову - ни хорошие, ни плохие. Чернота сна была столь абсолютной, что слишком походила на отрезок небытия.
Сном, скорее, Алисе показались на следующий день часы, проведенные в школе. Она существовала там лишь постольку поскольку, вся погруженная в собственные переживания. Казалось, что-то переваривается внутри нее, оформляется в некие причудливые новые формы, меняя взгляды и пристрастия. И только одно стремление прослеживалось явно и недвусмысленно. Скорее вновь добраться до строчек темно-багрового цвета. В этот день она не пошла после школы на биостанцию, совершенно забыв о своих прежних затеях и замыслах. Она теперь уже жалела, что провела там половину вчерашнего дня. Удивляясь дикости своих собственных мыслей, Алиса, тем не менее, вовсе не желала от них отказываться. Словно что-то перевернуло ее внутренний вектор.
Две книги, указанные учителем, она преодолела за четыре дня. И тут же бросилась на поиски новых. Список оказался не столь обширен, как этого хотелось Алисе, но достаточен, чтобы занять ее внимание на следующие несколько недель.
Изменения, происходящие в ней, прогрессировали с каждым днем. Какое-то чудесное везение спасало ее от полного завала школьных предметов, что было скорее следствием внешнего проявления чувств, бушевавших внутри Алисы. Учителя, видимо, совершенно неосознанно старались не касаться ее странной отстраненности и полного отсутствия интереса к знаниям, которые они пытались внушать группе. Может быть они видели на лице Алисы что-то так им знакомое когда-то, но крепко позабытое с поры юности. А может сам вид горящих необыкновенным огнем глаз Алисы отпугивал их и внушал мысль отложить разбор данной проблемы на другое, более благоприятное время.
Ее сверстники отказались от желания проникнуть сквозь непроницаемый покров внешнего спокойствия Алисы после нескольких неудачных попыток. И только ее ближайшие друзья пытались вывести ее на откровенный разговор. Не то, чтобы Алиса была против такого разговора, но едва лишь она пыталась как-то выразить то, что с ней происходило, привычные слова пропадали, отказываясь служить ей. Она смотрела на знакомое лицо и видела на нем то, что никогда не замечала ранее. Следы тех же чувств, что сейчас бушевали внутри нее. Мир вокруг разительно переменился. Как будто до этого Алиса жила, прикрытая колпаком собственной ограниченности, не замечая многого, не замечая, возможно, главного. События потеряли привычную жесткую связь, последовательность, превратясь в случайный круговорот, выхватывающий и поднимающий наружу то одно, то другое происшествие, замечательное только тем, что его просто заметил кто-то из толпы. Она потеряно бродила по пустым дневным улицам и нараспев декламировала стихи, возможно, даже вслух, кажущиеся ей в данный момент подходящими для ситуации, проходящей мимо нее. И возвращалась домой только для того, чтобы снова взять в руки книгу с волшебными строками Захарии Гутти.
Всё продолжалось до того момента, как однажды учитель литературы не удержал за рукав выходящую из класса Алису и не посадил ее перед собой, чтобы рассказать ту самую историю, которую так хотела когда-то услышать Алиса.
- Возможно, я был не совсем прав, - признался он, начиная разговор. - Я переоценил твои силы, Алиса. Я думал, что ты придешь ко мне обсудить всё на следующий же день и не подумал, что ты можешь уже оказаться не в состоянии этого сделать. Видишь ли, Алиса, взрослые люди, читая Гутти, как будто наливают в сосуды своей души прекрасный живительный напиток. Кто-то считает его кровью, кто-то добрым вином. Но тебе всего тринадцать, твоя душа еще чересчур хрупка, и жидкость, влитая в тебя, начала разрушать сам сосуд. А этого я, как ты сама понимаешь, не могу допустить.
Я наблюдал за тобой эти недели, решив покамест подождать и посмотреть, возможно, твои внутренние силы смогут преодолеть это испытание. Но, видно, ты еще слишком юна для этого. Следует остановить процесс, захвативший тебя. Я долго думал, как это сделать, пока не пришел к выводу, что русская пословица "Клин клином вышибают" подходит тут наиболее точно. Я расскажу тебе истинную историю Гутти так, как она не излагается в справочниках.
- Не стоит, - подняла ладонь Алиса, - для меня теперь это уже не важно. Мне достаточно того, что вы помогли мне обрести новый, незнакомый мир. Таких чувств я не испытывала еще никогда ранее, и я благодарна вам, в том числе. Но истории мне не надо. Меня это уже не интересует. Сейчас я понимаю, насколько наивным было мое любопытство.
- Алиса, ты словно пропустила мимо ушей половину из того, что я говорил. Мне необходимо рассказать тебе это, чтобы помочь тебе. Ты же веришь мне, что тебе нужна помощь?.. Не спеши мотать головой! Так, как я советовал тебе в свое время книги Гутти, и ты верила мне, так же ты должна верить и сейчас, когда я говорю, что тебе надо услышать его историю.
- Хорошо, я послушаю, - кивнула Алиса, - хотя┘ Вы заблуждаетесь, думая, что это как-то изменит то, что во мне┘
- Посмотрим. Никогда не загадывай ничего, относительно своих чувств. Женщина в первую очередь не должна обманываться на этот счет. Бывает, собственные чувства играют с ней странные штуки.
Алиса смотрела, как он разглаживает свои усы, подбирая нужные слова, и ею владела умиротворенность в присутствии этого человека. Она не подозревала, что вскоре от нее не останется и следа.
- У Захарии Гутти с детства прогрессировала душевная болезнь, называемая в просторечии раздвоением личности. Странная особенность, отличающая случай Гутти от других, по-добных, заключалась в том, что у него это раздвоение внешне совершенно не проявлялось, и никто не знал о ней до поры┘ До той поры, когда она принесла свои ужасающие плоды.
Вторая сторона личности Гутти была несколько импульсивней и резче, не более того. Со стороны она была похожа просто на перемену настроения. К тому же, она давала о себе знать весьма редко, лишь в случаях исключительного всплеска чувств.
Гутти не всегда был поэтом. Сначала он работал в инженерном отделе одной судостроительной организации в Неаполе. Там он впервые увидел Оливию Монтале. Увидел и полюбил с первого же взгляда, так, как это бывает только в романах. Беспамятной и всепоглощающей любовью, разом заставившей его забыть и о своей прежней работе и о прежней жизни. Оливия сперва находилась в некотором смятении от приступов его бурной страсти, но потом всё же поддалась ей и благосклонно приняла предложение связать свою жизнь с Гутти, как он сам клялся ей, до самой смерти. Многие были в недоумении от этого ее решения, так как Оливия Монтале была удивительно красива. Ее пышные, соломенного цвета волосы придавали смуглому лицу сходство с бронзоволикими божествами древней Трои. Этим она составляла контраст с внешне безликим обликом Гутти, похожего на лысеющего клерка. К тому же она была значительно выше его ростом. Оливия была необыкновенно красива и очень молода при этом. Моложе Гутти на двадцать лет. Все эти обстоятельства не могли не вызвать некоторых пересудов. Но парочке не было никакого дела до подобных мелочей. Они поселились в просторном доме на берегу моря, построенном еще в конце прошлого века, и некоторое время их жизнь составляла полную идиллию. Оливия родила Гутти двух дочерей, с разницей в один год, обе с раннего детства давали понять окружающим, что со временем станут красавицами не хуже своей матери. Всем вокруг казалось, что в семье Гутти царит мир и спокойствие. До тех самых пор, пока однажды Оливия самым внезапным образом не покинула свой дом и не исчезла, оставив Захарию Гутти в полной безутешности. Бедняга бродил по округе и выкрикивал ее имя, глядя в океанскую даль. Соседям удалось выяснить, что Оливия уехала рано утром, оставив записку, что не может больше выносить ужасного характера своего мужа, странных смен его настроения и приступов дикой ревности, которым он предавался порой на виду у своих дочерей. Как выяснилось, Гутти безумно ревновал свою жену к любому, даже случайно зашедшему визитеру и не давал ей возможности спокойно покидать дом, постоянно преследуя ее в общественных местах и на работе, которую в результате ей пришлось оставить. Оказалось, что Гутти дошел до того, что сам уволился с собственной работы, чтобы неотступно следить за своей женой, в результате превратив свою семью в затворников. Оливия долго терпела такую жизнь, потому что по-своему любила мужа и, прежде всего, из-за дочерей, но в один прекрасный момент ее терпение иссякло, и она бежала в неизвестном направлении, опасаясь, что муж станет ее разыскивать.
Что же до самого Гутти, то, казалось, он не мог понять в чем же дело. Он твердил всем, что ничего такого он делать не мог, что он был нежен и предупредителен с супругой, а ревно-вал лишь внутренне, никак не выплескивая свои чувства на кого бы-то ни было. Несомненно, это были проявления его странного недуга, о чем сам Гутти не подозревал, и о чем не ведали другие. Эта вторая сторона его личности и начала выходить наружу тем сильнее, чем сильнее он любил свою жену.
Вот после ее внезапного бегства Гутти и написал первые свои стихи. Говорят, что издатели получили первый экземпляр его нескольких стихотворений, написанными на бумаге странной бурой жидкостью, в которой, после немалого изумления, опознали кровь. Вряд ли какой-либо, уважающий себя издатель стал бы печатать стихи, написанные кровью автора, но, к счастью, они сразу же были прочитаны. Вне всякого сомнения, они поразили всех, и, предвидя бешеный успех у публики, издатели отдали рукопись в копирование. С тех самых пор стихи следовали постоянно, открывшийся в Гутти талант не иссякал и не менял своего страстного накала, а наоборот лишь разгорался сильнее. Кровью он более не писал, хотя неизменно присылал свои стихи написанными от руки ужасным почерком на мятой, часто совершенно не пригодной для письма бумаге. Он стал известным человеком, и обстоятельства его жизни занимали многих, увлеченных его пером, но сам Гутти никогда не давал интервью и не встречался с журналистами. Он всегда был погружен в черную тоску по Оливии, и только дочери скрашивали его тоскливую жизнь.
Так продолжалось несколько лет, пока вдруг стихи от Гутти перестали приходить. Встревоженные издатели много раз пытались выяснить, что же случилось, но поэт упорно не желал никого видеть. Частная жизнь человека священна, и, не смотря на явную досаду, издателям пришлось оставить Гутти в покое. Полгода от него не было никаких известий. До тех пор, пока его старшая дочь не уехала поступать в один из Университетов Марса, естественно, как объяснил Гутти, под чужой фамилией, дабы не привлекать к себе ненужного внимания. Надо сказать, что его дочерям приходилось зачастую несладко из-за известности отца и истории, связанной с его именем. Много раз они вынуждены были уклоняться от назойливой прессы и менять школу за школой, чтобы избежать излишнего внимания к себе.
После того, как старшая дочь покинула Гутти, тоска, очевидно, вновь овладела его сердцем, и он прислал новые стихи обрадованным издателям. Стихи несколько отличались от прежних своеобразной тягучестью и особенной чувственностью, но менее талантливыми они не стали. Именно после выхода в свет нового сборника второго цикла его стихов один из критиков назвал Гутти человеком, поставившим Петрарку на колени.
Через год, когда и вторая дочь покинула его, уехав на обучение, из-под пера Гутти вышла поэма "Растерзанный возглас" - самое недосягаемое и великое творение. Именно тогда он достиг пика своей славы. И именно в этот момент и произошло падение. Кошмарное разоблачение тайны творческого вдохновения самого гениального поэта современности.
Тайну обнаружил сам Гутти, точнее, его обычная, известная всем ипостась. Однажды, во время своей одинокой прогулки по берегу моря он услышал стоны, доносящиеся из небольшого домика неподалеку от его жилья, в котором давно уже поселились соседи, такие же затворники, как и он сам. Никому не удалось еще увидеть странных жильцов за несколько лет, что они приобрели это жилье, однако, какая-то жизнь в доме, несомненно, происходила, о чем свидетельствовал свет в окнах по ночам и, изредка, подравниваемые кусты шиповника, росшего на лужайке перед домиком.
Сначала Гутти принял возгласы за голос работающего телевизора, но они никак не прекращались, и ему ничего не оставалось, кроме как набраться смелости и заглянуть в дом. Он не увидел ничего особенного в хорошо прибранной гостиной, но стоны доносились из дальней комнаты, и, когда он прошел в нее, его глазам предстала ужасающая в своей омерзительности картина. Комната не имела окон, что было неудивительно, так как кто бы ни являлся ее хозяином, у него хватило ума скрывать следы своей деятельности от людей. Весь пол, стены и даже потолок были покрыты бурой коркой от широких разводов и тысяч брызг человеческой крови, которая, по всей видимости, ни разу не смывалась за долгие годы. Все эти старые следы ужасных преступлений кое-где оказались забрызганы свежими кровавыми следами. Посреди комнаты стоял круглый, грубо вручную сколоченный стол, весь также пропитанный кровью, как будто морильной краской. Через стол были перекинуты кожаные и металлические приспособления, явно служившие для того, чтобы удерживать в неподвижности человеческое тело. Вокруг стола в полумраке комнаты Гутти удалось разглядеть лишь устрашающего вида станки и инструменты, вне всякого сомнения созданные лишь затем, чтобы довести искусство истязания до невиданных высот. Стоны же издавало жалкое подобие человеческого существа, прикованное к стене, и прикрытое лишь зеленым шерстяным одеялом. Когда оно подняло лицо, почему-то совершенно не тронутое орудиями пытки, то Гутти к великому ужасу узнал в нем свою младшую дочь. Увидев отца, та лишь вскрикнула и лишилась чувств. Обезумев от потрясения, Гутти намеревался тут же схватить ее на руки и доставить в ближайшую больницу, но не смог этого сделать, потому что освободить несчастную от цепи у него не было никакой возможности. Это, как оказалось, было и к лучшему, так как взяв ее на руки, Гутти наверняка нанес бы ей дополнительные травмы.
Единственное, что ему оставалось, так это немедленно вызвать скорую помощь и полицию. На счастье, и те, и другие прибыли незамедлительно. Еще в медицинском флаере, осматривая дочь Гутти, врачи пришли в ужас, обнаружив страшный, нечеловечески извращенный характер повреждений девушки. Сам Гутти просто не мог прийти в себя, и его пришлось буквально спасать от нервного шока. В больнице через некоторое время его дочь пришла в себя и на вопрос о преступнике, не колеблясь, назвала отца. Придя в недоумение, полицейский сначала не принял всерьез такие показания, приписав их помутненному в результате жутких пыток сознанию. Однако почти тут же в домике были найдены многочисленные следы, принадлежащие Гутти, и более никому другому. Еще через день полиция обнаружила и два других трупа - жены Гутти и его старшей дочери, также со следами пыток, закопанные прямо под кустами шиповника во дворе. Несмотря на такие явные улики потрясенный Гутти твердил о своей полной непричастности. Незамедлительно была проведена психиатрическая экспертиза, обнаружившая неоспоримый факт его душевной болезни. Совместная группа психологов и следователей шаг за шагом восстановила произошедшие события, начиная с момента вступления в брак Гутти и Оливии Монтале.
Как я уже говорил, вторая личность Гутти проявлялась тем сильнее и чаще, чем более душевных переживаний приходилось на долю первой. Чем сильнее разгоралась любовь Гутти к своей жене, тем активнее скрытая ипостась выражала себя. В основном, во вспышках ревности и агрессивного поведения. Разумеется, это приводило только к ухудшению отношений между супругами. Наконец, Гутти, точнее его второе "я" узнало, что жена намеревается тайно уехать, забрав с собой обеих дочерей. Воспользовавшись этим, Гутти дождался, пока Оливия напишет записку, долженствующую подтверждать свой отъезд, и связав, запер в подвале собственного дома. Возможно, поначалу у него и не было намерений причинить ей насилие. Но первое "я" Гутти, естественно, не подозревая, как обстоят дела, узнав об исчезновении жены, погрузилось в такую глубокую депрессию, что это не преминуло тут же сказаться самый пагубным образом. Скрытая личность приобрела маниакальные черты. Сознавая, что в подвале женщина будет скоро обнаружена, Гутти занимает пустовавший домик по соседству и ночью переводит жену туда. Надо сказать, что второе "я", в основном, действовало по ночам, тогда как днем настоящий или "первый" Гутти, покинув работу, зачастую спал едва ли не целыми днями напролет.
Далее маньяк в голове Гутти начал действовать самыми кровавыми методами. Соорудив в своем новом убежище целую пыточную камеру, он принялся применять свои "изделия" на собственной жене, что, очевидно, возбудило в нем нешуточное вдохновение, выразившееся в стихах. Утром Гутти нашел на своем столе листок с первым стихотворением, написанным кровью его почерком, но фактически ему не принадлежавшим. Однако он находился в таком подавленном состоянии, что зачастую не мог отличить сон от яви и, без сомнения, решил, что написал стихотворение в припадке душевной тоски. Если бы в издательстве сразу же догадались отдать листок на экспертизу, двух жертв удалось бы избежать. Но это не было сделано, и кровавая ипостась личности Гутти продолжала свои ночные изощрения. Каждое утро он находил на столе новые стихи и уже не сомневался, что пишет во сне. Несколько лет Гутти истязал свою жену самыми ужасными способами, и несколько лет поток потрясших весь мир стихов не прекращался ни на один день. Пока, наконец, Оливия не умерла. Прекратились ночные походы в соседний домик, прекратилось и творчество.
Далее история повторилась. Затаившаяся личность в голове Гутти, жаждавшая новых кровавых удовольствий, выбрала новую жертву и терпеливо дожидалась удачной для себя возможности. Как только старшая дочь оказалась в ее лапах, стихи полились свежим потоком. Однако, то ли девушка оказалась менее вынослива, чем мать, то ли маньяк переборщил с пытками, но старшая дочь умерла очень быстро. Тогда пришлось заняться и младшей, она как раз собралась, как и своя сестра, уехать для поступления в Университет. Через полгода после того, как она тоже оказалась в страшной комнате, бдительность скрытой личности Гутти притупилась, и, в результате, девушка оказалась спасена тем же человеком, что и мучил ее, однако ж, одновременно вовсе не тем.
За всё это время никто не хватился жертв, потому что и у Гутти и у Оливии не было близких родственников. Гутти вступил в брак, когда уже был в возрасте, Оливия же была сиротой с детства. Ее родители погибли. Друзей же жены Гутти фактически разогнал приступами своей ревности еще тогда, когда они жили вместе.
ВЕРНИСАЖ 
